Любовь сильнее литературы

Еще несколько лет назад имя Владимира Сорокина было неким паролем в мир тонких ценителей современной русской литературы. В прошлом году одна организация, члены которой ходят всегда строем и всегда вместе, сделала писателю большой пиар. Тиражи его книг выросли, Владимира Сорокина стали узнавать на улицах, а его новые произведения продавать на лотках в подземных переходах. Между тем сам писатель по-прежнему считает, что его литература - не для всех и каждого.

- Первый вопрос у меня возник после сообщения об очередном исковом заявлении к вам и издательству Ad Marginem. Вопрос такой: не устали ли вы от глупости человеческой?

- Пока мы живы, нам приходится терпеть не только глупость... В России глупость стала уже неким национальным брендом. Примерно как водка. Но я спокойно отношусь к глупости вообще и нашей русской в частности. Различных исков против меня было подано в общей сложности более двадцати.

- Между тем дело против вас по иску "Идущих вместе" было прекращено...

- Вы так обыденно об этом говорите.

- Для вас это была победа?

- Конечно. Россия все же сильна не только глупостью, но и здравым смыслом тоже.

- И в какой пропорции это все сочетается?

- Думаю, что это - военная тайна. На самом деле, когда провокаторы из "Идущих вместе" начали эту "кампанию" и было возбуждено уголовное дело, я, коротко сошедшись со следователями, понял, что они в этой истории - самые нормальные люди. Им очень не хочется заниматься такой ерундой, потому что есть более серьезные дела. А они были вынуждены погрузиться в мир художественной литературы. И мне было неловко перед ними за то, что все мы: я, адвокаты, издатель - теряем время.

- Как вы думаете, эта история закончилась или у нее еще будет продолжение?

- Я бы очень хотел, чтобы она закончилась, потому что каждый должен заниматься своим делом. Писатель должен писать, следователь - ловить бандитов, издатель - издавать книги, а читатель - читать эти книги. Но есть еще такое звено, как провокаторы. Эта организация - "Идущие вместе", по сути, и является провокаторской. И самое печальное, что на эти акции, вроде сожжения книг, у них хватает денег. И вместо того чтобы раздать эти деньги каким-нибудь несчастным пенсионерам, они используют их в этой грязной игре. Это цинично и, главное, безнаказанно для руководства организации.

- Вы считаете, что за ними действительно стоит кто-то очень влиятельный?

- Думаю, что если бы никто не стоял, вообще не было бы этой истории. Во время акции у Большого театра их охраняла милиция, например.

- От вас?

- Нет, просто милиция говорила прохожим: "Обойдите, пожалуйста, здесь проходит акция".

- Откуда такое стремление запретить, наказать за то, что не отвечает собственным представлениям?

- Это кажется мне постсоветским атавизмом. Все это агония совка, безусловно. Реакция совка на свободу. Это сопротивление свободе, на самом деле. Ко мне подходят на улице разные люди... а прошло уже почти около года с начала всех этих событий... так вот, ни один человек не поддержал "Идущих вместе". Я помню, даже какие-то пенсионеры подходили ко мне, говорили: "Они что, не понимают, что если не нравится - не читай?" Вот это и есть свободный рынок. Не нравится - не читай, не нравится - не смотри. И потом я понимаю: моя литература - не для всех. Я же не Акунин. И на самом деле я не хочу, чтобы меня читали все.

- Несколько лет назад вы говорили, что искусство должно сохранять...

- ...элитарность, совершенно верно.

- Вас не травмировало то, что после этого скандала ваша литература, вследствие увеличения тиражей, стала доступной для всех?

- Я могу предположить, что некоторые люди купили "Голубое сало" после скандала. Но думаю, они немного поняли в этом романе. Моя литература, в принципе, не нуждается в больших тиражах. Я повторяю: это не для всех литература. Меня не травмирует большое количество моих читателей, я думаю, что у любого писателя, если он пишет регулярно, не сокращается количество читателей. Это закон рынка. У меня тоже читателей стало больше. Но этот процесс начался еще до скандала. Мои книги рассчитаны на людей, литературно подготовленных. Но их тоже становится больше.

- Что значит "литературно подготовленный"?

- Если они читают "Голубое сало", то они хотя бы должны ознакомиться с оригиналами, с которых делались клоны. С великой русской литературой.

- В рамках школьной программы или шире?

- Да не так она плоха, школьная программа. Помню, что "Идиота" я прочитал еще в школе. Как и другие хорошие книги.

- Вы с такой иронической улыбкой сказали: "великая русская литература". Что скрывается за этой улыбкой?

- Ну, это ведь тоже бренд. Есть финская водка, есть шведская, есть китайская. Есть и русская. Так и русская литература - она не может быть невеликой по определению. И на Западе ее называют так же. Я не с иронией улыбаюсь, а с радостью.

- Станислав Рассадин высказался как-то в том смысле, что если ты авангардный писатель, то должен расплачиваться за свой авангардизм. И, мол, очень жаль, что Сорокина не посадили.

- Еще один совковый критик, более молодого поколения, сказал, что Сорокину, чтобы стать писателем, надо либо сесть в тюрьму, либо кончить жизнь самоубийством. Но это тоже реакция совка на свободную литературу. Они все живут старыми представлениями. Для них писатель и герой - одно и то же. Убеждения героя совпадают с убеждениями автора, и так далее. Хотя, например, и Пушкин, и Гоголь полностью опровергали этот тезис. Если бы страдания делали писателем, то наши тюрьмы были бы полны выпускников литинститутов и филфаков. Это все равно что посоветовать этому молодому критику добровольно заразиться чахоткой, чтобы стать новым Белинским. К счастью, литературный дар просто сваливается на человека, и, чтобы написать "Лолиту", например, Набокову не надо было ни сидеть в тюрьме, ни совращать четырнадцатилетнюю. Литература живет и дышит там, где хочет.

- Где проходит грань между жизнью и искусством? Почему ее не замечают даже литературно подготовленные критики, почему до сих пор происходит такое отождествление, хотя еще в школе нам объясняют, что литературный герой - не автор?

- Примерно в конце девятнадцатого века у нас произошла литературная революция. Литература захватила власть в этой стране. Обе русские революции, сталинский террор, а потом и перестройка - все это последствия литературной гегемонии. Собственно, литература, например, пушкинского времени и конца XIX века - это совершенно разные существа. Для пушкинского времени литература - нормальное салонное явление. А потом она стала расти, расти все больше и больше, стала больше себя и превратилась в монстра. Это был абсолютный диктатор, подчинивший себе и церковь, и русскую историю, и социологию, и психологию - практически все. И в это время в литературе почти не было разницы между героем и автором. Сейчас литература не больше себя, граница между героем и автором проходит где положено. То есть: вот кончается книга, лежащая на столе, и начинается живая рука. Здесь и проходит граница. Но у нас тысячи литературных и окололитературных паразитов, таких как, например, вышеупомянутые критики, которые одновременно были и жрецами этого литературного монстра, поддерживая его культ, и сосали его кровь. И когда он врезал дуба, то есть умер, и теперь медленно остывает, они лишились его крови, впали в ужас и пришли в ярость. И я думаю, что они обречены на вымирание, а новое поколение литераторов и критиков уже перешло на другую, более здоровую пищу. Мне кажется, что сейчас самая здравая критика существует в сети, в глянцевых журналах и в некоторых продвинутых газетах. Только не в толстых журналах.

- Да, я знаю, вы не любите толстые журналы.

- Они как зарастающие травой братские могилы. Потихоньку исчезают, сливаются со среднерусским пейзажем. Но у нас земли много. Хватит на всех.

- Владимир, а как же важнейшее из всех искусств - кино?

- Сейчас жесткое кино оживает, до этого оно тоже было растоптано литературой... Если взять советский фильм, выключить звук и посмотреть, то перед нами будут тусклые, некрасивые кадры. А если, наоборот, оставить текст и убрать изображение, получится довольно интересный текст. Но кино все-таки визуальное искусство, звук появился позже. Были, конечно, яркие исключения: Эйзенштейн, Барнет, Тарковский, Параджанов, Герман, конечно же, но это капли в море. Так что мы все оживаем после краха литературной гегемонии. Наконец в России появились вещи, например, которые приятно покупать, носить и выбирать. Раньше тут можно было выбирать только идеи. Что и делали на коммунальных кухнях, запивая это чудовищным вином и заедая ужасной едой, на которую никто не обращал внимания. Так что я думаю, что Россия на пути к выздоровлению.

- Вы упомянули глянцевые журналы. Вы считаете, что глянцевая критика, в том числе литературная, это правильное направление для нынешней литературы?

- Ну конечно. Глянцевые критики живут в реальности. Они не сидят дома и не листают на даче старые подшивки "Нового мира", а тусуются, участвуют в общественной жизни. Это люди молодого поколения, которых литература интересует не сама по себе, а как составная часть жизни. К литературе должен быть трезвый подход. Тогда она начнет приносить пользу обществу. Литература должна стать продуктом, то есть роман должен быть конкурентоспособным, например, со средней модификацией BMW. Тогда это хороший роман.

- И стоить должен столько же?

- Больше. Я имею в виду гонорар автора.

- А Эдуарда Лимонова вы как политического деятеля воспринимаете?

- Я воспринимал и воспринимаю его как писателя. Если бы он всерьез решил заняться политикой, он не попал бы в тюрьму. Он сидел бы сейчас в Думе и играл в эти игры. Но Лимонов последователен в своей мучительной писательской судьбе. Безусловно, он сам кузнец собственной судьбы. Кует ее он мучительно. Лимонов - это такой русский писатель-мазохист. Печально, что этого не хотят понимать ни наше правительство, ни следственные органы. Он не опасен для общества.

- То есть вся проблема в том, что его неадекватно воспринимают, а не в том, что он перешел грань между пером и рукой?

- Да, конечно. Он как был писателем, так им, собственно, и остался. Но, к сожалению, наши чиновники - временщики, которых интересует только материальный мир, а не судьба писателя.

- У вас по-прежнему нет политических взглядов?

- В общем, нет. Если бы кто-то организовал, например, партию "Говорящих сердцем", я бы тут же вступил в нее. Никакая политическая партия не решит проблему разобщенности людей. Мы уже несколько тысяч лет живем на этой планете и не можем понять, что люди - это одна семья и нам нечего делить. Надо только почувствовать братство и родство. Тогда не будет никаких проблем. К сожалению, до сих пор люди продолжают убивать друг друга, пожирать животных, уничтожать леса... Когда меня спрашивают: "Почему вы пишете такие жестокие книги?", мне хочется ответить: "Потому что я не удовлетворен современным человеком". И тем миром, которым мы живем.

- Но вы не мизантроп?

- Нет, я люблю вообще все. У меня, например, тут на тополе вороны свили гнездо. И я каждое утро радуюсь за них и желаю, чтобы они вывели достойных птенцов. Я не мизантроп, у меня нет и никогда не было ни презрения к человеку, ни желания как-то его оскорбить и унизить. Была просто горечь и жалость к нему. Так что все это попытка разбудить себя самого и читателей. Может быть, в последнем романе она сформулирована наиболее осознанно. Но и в других книгах я делал то же самое.

- Но вы сами говорите, что ваш читатель немассовый. То есть вы обращаетесь к лучшей половине человечества?

- Наверное, я обращаюсь к человеку, который мыслит и чувствует так же, как и я. Хотя я недоволен собой и чувствую по отношению к себе больше раздражения, чем удовлетворения. Например, раздражает то, что я внутренне несвободен, как и 99 % людей. Эта несвобода мешает почувствовать всемирное родство и согласованность с этим миром. Я многому учусь у своей собаки Саввы, потому что он живет согласованно с миром. Потому что он старше, чем я. И потом, он не изгнан из рая, конечно. То есть рай - это и есть согласованность. Мир как единственный дом. Но мы его потеряли. Между миром и нами - пропасть, которую мы пытаемся заполнить высокими технологиями и опосредованными движениями и отношениями. Поэтому люди и создают машины, чтобы тешить себя иллюзией, что мы хозяева этого мира. Мы не должны быть его хозяевами, мы должны ощутить его как матку, в которой мы находимся. Но пуповина уже разорвана.

- Владимир, вы говорили, что тело бренно и мешает вам...

- Да, конечно. Вам не надоело его обслуживать который год?

- Ну, оно тоже помогает в каких-то случаях.

- Вот я выхожу на балкон, вижу птиц. Мне хочется полететь рядом. Плыву по морю, внизу какие-то фантастические глубины, и мне хочется туда нырнуть. Но тело так слабо и уязвимо, что это вгоняет часто в депрессивное состояние.

- Если об этом думать регулярно... Что такое свобода?

- Наверное, исполнение желаний все-таки... Если они будут исполняться, они не иссякнут никогда. Мне кажется, в нашем нынешнем состоянии вообще не надо произносить слово "свобода". Мы довольствуемся лишь призраком свободы. Нам кажется, что мы свободны. В нынешнем состоянии человека свобода - это победа над страхом. Начиная со страха смерти. Есть люди, лишенные страха. Но их единицы на сотни миллионов.

- А что такое невинность в начале двадцать первого века, Владимир? Или это тоже призрак, как свобода?

- Нет, почему же? Например, человек не был писателем, потом им стал - потерял невинность. Или: не водил машину, потом стал водить. Но это конкретное понятие. Обретение навыка. Ну, как не любил - полюбил. Абсолютной невинности, по-моему, не существует. Но потеря невинности дарит нам очень приятную возможность вспоминать о том, что было "до".

- Владимир, на ваш взгляд, кончилась ли власть шестидесятников в литературе, в искусстве?

- Если меня печатают, то, наверное, да. Я бы не стал сильно переоценивать шестидесятников. Сейчас это такие пожилые люди, большинство из которых, за редким исключением, являются уже гротескными персонажами... Дело в том, что их власть, я думаю, кончилась с гибелью толстых журналов и с разрушением всех этих писательских организаций. Всех этих Литфондов, Домов творчества, где они пили и трахались. Последнее их прибежище - все эти наши литературные премии. Все эти Букеры, Антибукеры. Но это все настолько вымирающий мир... Живая литература давно уже живет сама по себе, не учитывая шестидесятников, к счастью.

- Назовите несколько имен живой литературы.

- Их достаточно на самом деле. Это Мамлеев, Пелевин, Виктор Ерофеев, Татьяна Толстая, Вера Павлова, Егор Радов, Акунин... Лимонов, конечно же. Михаил Елизаров, и так далее.

- Всего два женских имени.

- Женщинам тяжело дается проза, безусловно. Среди женщин очень трудно найти прозаиков уровня Достоевского или Толстого. Или даже Набокова. Это как глубоководное плавание. Невозможно оставаться женственной и писать крутую прозу, это очень трудно. Может разорвать пополам просто. Как-то с поэзией проще у женщин. Ну так и не надо насиловать природу. Любовь сильнее литературы.

- Я бы хотела еще вас спросить о новом проекте, который вы вместе с Леонидом Десятниковым делаете для Большого театра. Планировалось, что премьера состоится весной этого года.

- Не так давно Десятников сыграл для руководства Большого театра первое действие будущей оперы. Я трепетно присутствовал...

- Волновались?

- Конечно. Но я был так обрадован той сложнейшей музыкальной работой, которую он проделал. Получается, по-моему, очень достойное произведение. Уже определились новые сроки - премьера будет в октябре следующего года. Такие вещи быстро не пишутся.

- А что с вашими кинопроектами?

- Сейчас Илья Хржановский заканчивает съемки фильма "Четыре" по моему сценарию, Александр Зельдович запускает новый фильм - "Кэш-файл", сценарий к которому мы написали втроем с Зельдовичем и Олегом Радзинским. А вы говорите: "литература, литература"...

Татьяна Восковская - "Консерватор", 30 мая 2003