laertsky.com
Главная страница
Карта сайта
Форум
лаэртский
Дискография
Песни и аккорды
Стихи und поэмы
Альбомы в mp3
Лаэртский Бэнд
Голоса Родных
Концерты
Акварели
Wallpapers
Ответы на письма
Бесило-Радовало
"Медведь"
со стороны
Переводы
Видеозаписи
Радиоэфиры
Публицистика
Иллюстрации
Подражания
монморанси
О программе
Эфиры 1992-95
Эфиры 1996
Эфиры 1997
Эфиры 1998
Эфиры 1999
Эфиры 2000
Эфиры 2001
Silver Rain
Заставки
Терминология
Сайты гостей
прочее
Читальный зал
Музей сайта
Гостевой стенд
Картинки недели
Архив рассылки
Голосования
"Месячные"
реклама
Раковина столешница для ванной - большой выбор и лучшее качество. Доставка по Нижнему Новгороду.
laertsky.com  |  монморанси  |  199x  


Рубрика "Литературные чтения" (фрагмент)

Дата - примерно 1995-1996 г. Читает лидер группы "Хуй Забей" Бигимот.


...Стало совершенно ясно, что это не может оказаться последним сном, а это может оказаться последним сном. Впрочем, так же ясно стало и то, что это не такой-то уж сон.

Юноша в ужасе закричал и в тот же миг увидел, что рядом с ним, с кроватью, то есть, на коленях стоит старик и держит на ладони палец, совершенно нормальных размеров старик, с совершенно нормальным пальцем, держащий его на ладони. Юноша вздохнул с облегчением, с облегчением вздохнул юноша, старик поднялся, спрятал палец обратно в рубаху и сказал: "От боли палец сжимается". Потом подумал и добавил: "Он не опасен тому, кто держит его на ладони, а от боли он сжимается. Ну, обычный палец", - как бы извиняясь, пожал плечами и пропал.

Утром, собираясь в училище, юноша с опаской вынул палец из кармана, внимательно разглядел, рассмотрел его и положил на место, подивившись странному сну. Но сон-то был вовсе и не странным как раз. То есть, как раз был-то и странным, но ещё страннее было то, что это был не сон. Вовсе не сон, как потом оказалось. Как ни странно, но это был вовсе не сон. Не сон это был вовсе, как потом оказалось. Это был не сон, хотя и странный, но не сон!

Он... Шёл... Он шёл. По дождливой пустынной улице шёл он. Он шёл и вспоминал, как приснился ему уже во второй раз странный старикашка. Странно, как приснился ему уже во второй раз как странный. Как старикашка... Как приснился... А как приснился, как приснился? Старикашка как? Как приснился ему старикашка, как приснился... Он шёл по дождливой пустынной улице и вспоминал, как приснился ему старикашка уже во второй раз. Странный старикашка во второй раз приснился, как он вспоминал, ему, как шёл по улице дождливой и пустынной. И вспоминал как... Как приснился ему старикашка во второй раз?

Он шёл... По дождливой пустынной улице и вспоминал, как приснился ему во второй раз... Да, наверное, уже и не во второй, а раз в пятый странный, странный, странный старикашка. Странный, как приснился ему. Трижды странный старикашка как приснился ему уже во второй раз. Не исключено, что этому старикашке просто нравилось сниться кому попало, или кому не попадя, или попадя никому. Никому попадя. И утром воображать после того, как он приснится, воображать, как теперь мучается и сомневается тот, сомнениями тот сомневается, мучаясь, тот, кто проснулся, кому он приснился, когда проснулся тот, кому он снился. Кому он снился, тот и мучался сомнениями, когда проснулся после того, как приснился он тому, кто спал. Он бы приснился и тому, кто не спал, но не приснился, потому что тому, кто не спит, невозможно присниться, а можно только пригрезиться, но грезиться он не любил. Ну, этот самый, странный старикашка. Он не грезился, он снился и снился уже в который раз тому, кто спал. А спал тот, кто шёл по пустынной дождливой улице и вспоминал, как приснился ему тот, который снился, но не грезился... Не он... И вспоминал, вспоминал... А утром, после того как он шёл, и после того, как он вспоминал, он вспоминал, как воображал, как теперь мучается сомнениями тот, кто вспоминал, когда шёл. Шёл и снился, снился и шёл. И вспоминал, может быть, во второй раз, может быть, кому попало, кому ни попадя. Он вспоминал... Может быть, старикашка хихикал при этом и потирал сухонькие ручонки, чесался под мышками и гоготал лукаво так, мерзко так ухмылялся в свою бороду, усы и гоготал, гоготал, гоготал... Или не гоготал вовсе. Или мокренькие ручонки свои он потирал при этом. И при том потирал он. И так потирал при том, при этом ручонками своими потными и липкими, и грязными потирал он и там, где не трут, не потирают. Не принято потирать там, где потирал он. Или что-нибудь еще потерял он. Потерял, а потом потирал. Потирал, а потом потерял. Потерял и потирал, потирал, потирал... Он. Ножонки, скажем свои кривые потирал, потные, лохматые, небритые ножонки, скажем. Это не так важно, что он там потирал или потерял. Важно совсем другое, а другое - это то, что он шёл. То есть, не тот, который потирал, а тот, которому это всё приснилось. Приснилось про то, как приснился тот, который потирал. А потом он шёл по дождливой улице, потом он шёл по пустынной улице, потом он шёл и вспоминал, как приснился ему уже во второй раз странный, странный старикашка. Странно, как приснился во второй раз странный старикашка.

Он шёл... По дождливой пустынной улице... И вспоминал... Как на следующее утро явился в училище, бледный от странного сна, и от всяких там разных мыслей своих бледный, как мел. Я бы даже сказал - как снег. От странного сна бледный. Он вспомнил, что один из преподавателей, некий Пал Саныч, был до тошноты наблюдательный и дотошный преподаватель, до тошноты был. Его даже стошнило, когда он подумал про этого дотошного преподавателя. А преподавателя никогда не сташнивало, когда про него думали его ученики. Или другие окружающие, которые окружали его и его окружение. И даже когда он был в окружении, и даже когда все, кто его окружали, дотошно тошнили, он не тошнил и оставался дотошным преподавателем. У него даже была медаль за дотошность. Была медаль у него. А может быть, две медали. Одну он всегда носил с собой, а другую, наверное, носил с обратной стороны своего вельветового пиджака и никому не показывал ту, вторую, медаль. Дотошный он был преподаватель. А чтобы посмотреть на вторую медаль, нужно было снять пиджак с преподавателя, вывернуть его наизнанку, и тогда можно было посмотреть вторую медаль, которую дотошный преподаватель до тошноты своей прятал в таком же тошнотворном вельветовом пиджаке. Но никому, никому и в голову не приходило снять с преподавателя пиджак, вывернуть его наизнанку и всё-таки разглядеть ту медаль, которую он прятал. Никому не пришло в голову. Никогда никому не пришло в голову, даже когда он был в окружении, никогда. До тошноты никогда никому. И даже, когда все тошнили, никто никогда... Не могли...

Так вот, несмотря на свою дотошную тошнотворность, этот дурацкий преподаватель наблюдал, до тошноты наблюдал. А когда его начинало тошнить, он издавал пронзительные звуки внутри себя, внутри себя. Когда его начинало тошнить внутри себя, он издавал звуки, дотошные звуки, зажимал руками рот и бежал стремглав в туалет. Или туалет бежал за ним. Но тоже стремглав. Или стремглав бежал в туалет и встречался там с ним, с этим дотошным преподавателем, дотошным встречался стремглав в туалете или... Я даже не знаю... Они встречались в туалете, и даже когда этот дотошный преподаватель вёл уроки географии, геометрии и начертательной физкультуры, он каждые 15 минут отлучался, отбегал, отпрыгивал в туалет, чтобы встретиться там с ним, чтобы его стошнить, а потом вернуться и до тошноты опять преподавать своим ученикам. А когда его начинало тошнить, он издавал противные звуки внутри себя, зажимал руками рот и бежал стремглав в туалет, обычно в женский. Вскоре из этого туалета таким же образом выбегали все, кто находился в нём, туалете, кроме Пал Саныча. Из туалета таким же образом выбегали все, кроме Пал Саныча и какой-нибудь оробевшей, зазевавшейся девчушки. Выбегали все... Нет, девчушке не приходилось там делать ничего плохого, не приходилось там. Ей, наоборот, приходилось делать там, приходилось там делать ничего плохого, а приходилось всё хорошее там делать. Девчонке той... А приходилось ей много чего там, приходилось, например... Ей, наоборот, приходилось делать там всё хорошее, всё хорошее приходилось там. Например, убирать вокруг испачканного унитаза всё, чем испачкал его наблюдательный до тошноты преподаватель (когда пачкал унитаз, вокруг тоже испачкал). Этот, этот дотошный пачкалка-преподаватель пачкал обычно одним и тем же, так что для будущей медсестры, в общем-то, не составляло труда собрать, собрать не составляло труда с пола плохо прожёванные кусочки бифштекса и вытереть тряпкой кофе с молоком, с пола собрать. Бифштексы и кофе с молоком преподаватель очень любил на завтрак, он любил с аппетитом кофе с молоком, бифштексы преподаватель любил на завтрак. Может быть, поэтому он и был дотошным, что любил на завтрак. И ему, наверное, даже приятно было, когда он мог выплеснуть съеденное наружу и внимательно разглядеть его. Посмотреть, что с ним стало за то время после того, как он его съел, а потом не ел. А потом выплеснуть наружу съеденное и посмотреть, что с ним стало потом. А затем пойти в буфет и съесть там еще несколько порций любимого завтрака, даже несмотря на то, что это, может быть уже время обеда, лангвича, полдника или ужина, может быть, даже время. Или, может быть, даже если ночь, тоже пойти съесть завтрак, любимый, много съесть. Всё-таки не каждый день ему счастливилось позавтракать шестью порциями. Сразу позавтракать шестью порциями, а потом, потом ещё позавтракать шестью порциями. Но это всё-таки не каждый день доводилось ему, доводилось не каждый день.

Как вы понимаете, обычно счастливилось ему завтракать всего тремя порциями. Обычно тремя. Ну, понятно, когда счастливилось по счастливой случайности ему завтракать всего тремя, тогда понятно, почему всё-таки шестью. Он приходил в отличное настроение и пребывал в нём до самой большой перемены. Пребывал, и из этого настроения не выходил ни на минуточку, ни на маленькую минуточку не выходил из настроения, пока пребывал всю перемену. Большую... А если же в обед ему везло, то на дополнительные три порции, если везло. А хорошее настроение прочно поселялось в наблюдательном преподавателе на остаток этого дня и на весь следующий остаток. Но это если он съел три порции, а если не три, то не до конца поселялось. Не совсем до конца. Это были поистине счастливые дни для его учеников, для которых эти дни были поистине счастливыми. Может быть, именно поэтому ученики никогда не скрывались от преподавателя и всячески старались удовлетворять его некоторое любопытство, его наблюдательность удовлетворять. Они всегда удовлетворяли его любопытство и наблюдательность, они старались удовлетворять всё это, чтобы преподаватель был в хорошем настроении и чтобы не огорчался никогда, чтобы он был хорошим преподавателем.

Да, кстати, из всего того, что тут выше сказано о преподавателе, можно было бы сделать вывод, что он был толст. Ну, наверное, потому что он много ел, много спал, мало двигался и не занимался спортом, зарядкой и физкультурой. Можно даже было бы сказать, что оттого, что он много наблюдал. Он был толст. С другой стороны, чтобы наблюдать, нужно быть, наоборот, худым, чтобы тебя не заметили, как ты наблюдаешь. Но у него была другая методика наблюдения. Ему нравилось, чтобы все видели, как он наблюдает. И поэтому он был толст, то бишь, был заметен. Очень заметен. Но не очень толст. Хотя прилично. Кстати, никто не мог сказать, что он был толст до неприличия. В конце концов, кто определил эти приличия? Толстоты... Ничего подобного, все, кто уже сделали такой обманчивый вывод, немедленно выбросьте, выкиньте его из головы, вместе с головой выкиньте. Потому что преподаватель был худ. Худ, худ, худ, худ, худ!!! Тоненький, как, извините за выражение... А, может быть, у него были глисты. Которые тоже не дураки. Которым тоже надо питаться, кормить своё потомство, выводить; у всех этих глистов семьи, дети малые, и все жрать хотят... "Жрать давай, папка! Жрать!" - кричат они в желудке, или где они там водятся. А жрать-то хочется всем. А особенно глистам, потому как природа у них глистовая такая, что только жить они могут тогда, когда едят, ну, то бишь, жрут. Потому что, как только они перестают жрать, то сразу умирают. А кому хочется умереть в расцвете лет? И глистам тоже не хочется, хотя они и не люди вовсе, но у них тоже бывает расцвет сил их глистовьих и лет расцвет тоже, а может и не лет. Минут может. Хотя это для нас минут, а для них - лет, ведь целое поколение глистов появляется на свет и умирает за год жизни человека. Или не за год - за два, но, впрочем, неважно. Важно то, что со смертью человека погибает целая цивилизация глистов - и стар, и млад. А уж когда погибает целая цивилизация глистов, то это уже беда национального масштаба. Я бы даже сказал, трагедия всего народа, потому что у меня даже нет слов потому, что... Потому что у него были глисты. И он был худ. Худ, худ, худ!!! Худой совсем он был. Хотя был толст. И это счастливое обстоятельство помогло ему и им, его глистам, которые у него были (да, всё-таки у него были глисты). Им помогало это счастливо уживаться вместе. Они создавали такой симбиоз и всячески помогали друг другу. Он помогал глистам чем мог, они помогали ему чем могли и всячески выручали при этом. Помогали наблюдать ему тоже. И поэтому все они счастливо уживались между собой, и между друг дружками. Они были очень уживчивыми. И поэтому уживались. А преподаватель, в общем-то, не имеет большого отношения к делу. Просто почему-то он шёл по дождливой пустынной улице и как-то слишком долго всё вспоминал. И вовсе не преподаватель это шёл, а тот, который шёл сначала, ну, то есть, в самом начале и вспоминал тоже в начале. А преподаватель - это так, к слову пришёлся. На самом деле он вообще никто! Он чмо какое-то просто! И не было его вообще! Что вы всё про него, я не знаю?! Но дело-то, в общем, не в этом. И глисты его вонючие меня совсем не интересуют! И вас не должны они интересовать. Забудьте про глистов. Это так, написано было просто. Может быть, это даже на столе было выцарапано, а я прочитал нечаянно. А, может быть, просто задумался, отвлекся о чём-то о своём. Просто почему-то он шёл по дождливой пустынной улице и как-то слишком долго его вспоминал, этого преподавателя с евонными глистами. Вот и сейчас он опять вспоминал про него, про преподавателя! А еще он вспоминал, как явился в училище в этот... Сейчас он опять вспомнил про него!!!

А он вспомнил, как он вспомнил, когда явился в училище. А преподаватель немедленно подскочил к нему и... тоже вспомнил. А потом вспомнил и намекнул. На то, что он прекрасно помнит то, что вспомнил, когда намекал. И преподаватель вспомнил, подскочил к нему немедленно и намекнул на то, что он прекрасно заметил потом, а потом медленно подскочил к нему. А потом прямо в глаза намекнул, что у него бледный ученический вид, и что он, преподаватель, знает, отчего такой вид иногда бывает у бледных учеников. Когда у ученика ученический вид бледный, то знает преподаватель, почему бледный вид. И намекает иногда почему. Потому что он прекрасно знает, почему у ученика бледный вид. И он, преподаватель, знает, отчего такой вид бывает иногда. На то он и преподаватель, чтобы знать. Вот он и знает... В сущности... В сущности даже неплохо, потому что у всех иногда бывает бледный вид, бывает. Как и любой другой вид, бледный, он не считал за что-то греховное, потому что видов бывает только три: бледный, промежуточный бледный и яркий бледный (или красный, или бордовый). Это у кого как получается. Иногда пурпурный. Иногда бирюзовый. Много цветов получается. Но видно три: бледный, промежуточно-бледный и ярко-бледный. Три цвета. Пока человек, который их имеет, живой. После того, как человек умирал, он сразу получал возможность иметь ещё несколько видов, но в конечном результате всё равно неизменно останавливался на каком-нибудь одном. Как бы выбирал как бы один, какой-нибудь один из многих видов, предоставленных ему. А наблюдательный преподаватель занудно раскачивался на своих ногах, если так можно выразиться, отчего в глазах у нашего героя появилась рябь, потом появилась близь, потом опять зыбь. Преподаватель заметил и её. Ещё бы, это был очень наблюдательный преподаватель. И ничто от его преподавательского наблюдения не могло ускользнуть или пройти мимо незамеченным, несхваченным, неотмеченным. А звали его Пал Саныч. Он мог часами стоять вот так вот, занудно раскачиваться на своих худых, если так можно выразиться, ногах. В красных тренировочных с лампасами, красных... И он постоянно пользовался этим, постоянно пользовался этим, постоянно. Вот вставал где-нибудь в уголке на виду у всех учеников, вставал и начинал раскачиваться. А иногда встанет посередине, на виду вообще у всех и продолжает раскачиваться на виду, не в уголке когда. И начинал раскачиваться. Вставал и раскачивался. Просто мог свести кого угодно с ума этими глупыми раскачиваниями, мог свести с ума кого угодно в своих красных, стираных тренировочных с лампасами, которые достались ему бог знает от кого и вообще бог знает, где он взял всё это. И он всё время пользовалься этим. Он пользовался и никто ничего не мог ему сказать по этому поводу. И ещё при этом он умел производить назойливый звук, который бывает у часов с массивным маятником. Говорили, что у него в кармане спрятаны часы и маятник, который и производит эти назойливые звуки. Никто, конечно, этого не проверял, за исключением, может быть, учительницы русского языка. Только она... она тоже не признавалась ни в чём и подозревать её не было причин, потому что она ни в чём не признавалась...

  laertsky.com  |  монморанси  |  199x
подсчетчики

 

Александр Лаэртский: laertsky@mail.ru. Администрация сайта: vk@laertsky.com.
По всем деловым вопросам пишите на любой из этих адресов.
При использовании оригинальных материалов сайта просьба ссылаться на источник.
Звуковые файлы, размещённые на сервере, предназначены для частного прослушивания.
Несанкционированное коммерческое использование оных запрещено правообладателем.
  laertsky.com     msk, 1998-2023